Проекты и статьи Леббеуса Вудса обнажают глубокую пропасть между мыслью и практикой архитектуры, поэтому их часто пробуют на зуб высокопрофессиональные и порой равнодушные теоретики.«Экспериментальный архитектор» обитает в пространстве, пролегающем между полюсами, путешествуя в одиночестве по неисследованным областям, где неизведанные пути связывают разломы. Это странник в странном мире.

К.К. Фейнман сказал, что науку можно трактовать как « результат исследований, продуктивно перепроверенный новым опытом, и не всегда доверяющий прежнему опыту человечества»* С другой стороны, Карл Поппер в «Логике научного исследования»* пишет: « Нужно свыкнуться с мыслью, что мы не должны смотреть на науку как на «сокровищницу знаний», а скорее – как на систему гипотез или систему предположений, справедливость которых в принципе невозможно оценить, но с которыми мы работаем, пока они срабатывают».Хотя архитектуру не назовешь позитивной наукой, эти дефиниции можно распространить и на нее. Куда и как в архитектуре можно применить научное мышление?

Л.В. На уровне Фейнмана и Поппера наука предстает как нечто весьма творческое и гипотетическое, апеллирующее к людям с развитым воображением, чтобы дать им немного нового и оригинального по форме. Такая наука значительно меньше занимается исправлением или перегруппировкой того, что нам уже известно, а также раздачей оценок. Архитектура во многом на нее похожа.Существует повседневная архитектурная практика, переделывающая и по-новому компонующая известные вещи. Офисные здания, проекты жилых домов и моллов просто совершенствуют свойственные моменту вкусы и традиционную типологию. Они отвечают запросу новизны, но не стремятся стать чересчур новыми. Потому что степень новизны зависит от того, насколько мы хотим изменить свою среду обитания.

Высшие, действительно творческие уровни науки здорово вдохновляют, но только тех архитекторов, которые стремятся совершить рывок, разрешить задачу, которая прежде не существовала или осталась неразрешенной. Для других, «повседневных» архитекторов наука такого рода малоинтересна, и пользы в ней тоже мало.

Важно понять, что есть разительное различие между наукой и архитектурой. Наука исходит из того, что существует истина, которую можно обнаружить и изучить, скажем, структура атома или происхождение вселенной. Все творческие научные силы сосредоточены на решении четко обозначенных задач или их отдельных аспектов. Архитектура экзистенциальна. Штука в том, что ее гипотезы и теории противостоят постоянно растущим запросам человека. Хотя она отвечает базовым ментальным и физическим запросам человека, задача архитекторов не сводится к архивации вечных законов и форм. Им нужно дать человеку возможность полностью реализовать свой потенциал, каким бы он ни был. Научное мышление – небольшое подспорье в этом деле.

К.К. Термин «экспериментальная» употребляется в современном архитектурном дискурсе так широко, что зачастую становится размытым и неопределенным. Сегодня экспериментом называют и интеграцию программного обеспечения, позволяющего создавать и контролировать формы, в процесс проектирования, и внедрение новых технологий в строительство, и введение в практику новых материалов. Вы на протяжении многих лет исследовали, можно ли определить поле экспериментальной архитектуры как точную область архитектурной практики. Сформулировать можете?

Л.В Попросту говоря, эксперимент – это проверка идеи или гипотезы, задается вопрос «а что будет, если…», чтобы увидеть, сработает ли посылка в реальности.Эксперимент – не создание гипотезы: это удел теории. Он также не подразумевает применение – это удел практики. Поле эксперимента – промежуточное. Если использовать научную терминологию, он происходит в лаборатории – в ограниченном пространстве и при контролируемых условиях. В архитектуре он обычно принимает пространственные, визуальные формы: рисунка или макета, а чаще – компьютерной модели. В последствии эксперимент может эволюционировать при участии автора и других архитекторов – в зависимости от их веры в гипотезу и потенциальную пользу от применения на практике.

Я всегда считал, что важно сделать эксперимент точно очерченной деятельностью на архитектурном поле, поскольку его природа в современном мире постоянно меняется. 

В прошлом роль зданий и архитекторов, которые их проектировали, была четко обозначена, потому что у общества была иерархическая структура. Потребность в теории сводилась к минимуму: люди четко знали, что им нужно от архитектуры, и варьировались только стили, а также аранжировки известных, исторически опробованных компонентов.Следовательно, не было нужды в экспериментах на поле «промежуточного» проектирования. Как бы архитектор не экспериментировал, он это делал в рамках нормального процесса. 

До того как архитектор и заказчик «приговорили» себя к всеобъемлющему строительству, не было гипотез, нуждавшихся в подтверждении.

Но все изменилось, когда наше общество в глобальных масштабах само стало меняться все быстрее и быстрее. Почти ежедневно появляются новые технологии, которые вносят перемены в образ жизни людей. Столь же часто происходя перемены в политике и экономике. Кажется очевидным, что скорость перемен подошла к черте, где происходят качественные и структурные изменения. Потребность в пространстве нового рода растет, но практикующим архитекторам не хватает времени или темперамента чтобы исследовать новые возможности. Таким образом, возникает потребность в архитекторах- экспериментаторах, посвящающих себя такого рода исследованиям.

Это исторически совершенно новая ситуация, и я убежден, что архитектура все же должна на нее ответить. RIEA (Исследовательский институт экспериментальной архитектуры), как я всегда рассчитывал, создаст пример того, что можно сделать.

К.К. Вы основали Исследовательский институт экспериментальной архитектуры в 1988 и руководите им уже более 20 лет. Какова его роль с точки зрения затронутых в нашей дискуссии вопросов?

Л.В. Как известно, сейчас RIEA руководит совет директоров, и теперь институт более открыт и демократичен, чем во времена, когда я влиял на него больше. Думаю, это хорошо, особенно, если учесть сложность проблем, с которыми сейчас сталкивается архитектура во всем мире, и которыми занимается RIEA.Я надеюсь, что институт станет лидером в идентификации самых важных вопросов. Сначала - четко их формулируя, а потом подключая концептуальный, аналитический и технический инструментарий проектирования, чтобы найти некие практические решения. Разумеется, это весьма амбициозно, но я считаю, что группа вроде RIEA может стать одной из немногих, способных свободно ставить высокие цели – поскольку у нас нет ни политических, ни экономических привязок. Мы достигнем многого, если пройдем хотя бы полпути в этом направлении. 

К.К. Строительная индустрия – возможно, самый инертный по отношению к инновациям сектор, как с культурологической, так и с технологической точек зрения. Традиция в культуре высоко почитается и много весит, хотя зачастую она прикрывает дешевые жаргонизмы и технологии строительства в духе «дешево, да гнило». Поэтому технологические инновации сначала продуцируются по большей части в других сферах – военной, медицинской или космической, и только потом транслируются в архитектуру. Честно говоря, это плохо. По правде говоря, архитекторы бьются, чтобы вырастить инновации в своей области.Согласно данным ООН профессиональная архитектура имеет отношение только к пяти процентам того, что строится в мире. Стало быть, архитекторы отвечают на запросы исключительно тонкого слоя, экстремально малой доли человечества. Значит ли это, что мы не в силах возглавить перемены и стать реальными инноваторами – из опасений залезть в чуждые области и методы исследования и взять на себя дополнительную ответственность? Какую роль в решении таких вопросов играет архитектурное образование?

Л.В. Важнейшая часть архитектурного образования – постановка вопросов. Молодые люди, поступающие в архитектурные школы, по-настоящему любознательны. Однако они толком не знают, какие вопросы важнее для будущего. Их преподаватели, более опытные в жизни и архитектуре, должны обозначить важнейшие вопросы из серии «что значит быть архитектором в современном мире». Причем на коллективных занятиях по проектированию, а не на лекциях по этике, политике или истории.

Из-за мощного давления архитектурной практики значимые вопросы не задаются, и архитекторы плавают в море предположений о том, перед кем и в чем они ответственны. Архитектурные союзы лишь чуть-чуть выходят за рамки платных клубов. Задать трудные вопросы можно исключительно в образовательных учреждениях.

К.К. В какие насущные области исследований должна сегодня погрузиться экспериментальная архитектура сегодня и в ближайшем будущем?

Л.В. Самая острая и сложная проблема – быстрый рост городов. Расширяющаяся пропасть между богатыми и бедными – признак того, что значительная часть роста происходит за счет трущоб и других новостроек, «неустойчивых» с гуманитарной и средовой точек зрения. Архитектура не может напрямую влиять на экономическое неравенство, но она может отказаться от сотрудничества с создающими его социальными институтами. Кроме того, архитектура может предложить хорошие решения для депрессивных зон и бедных кварталов, причем не только те, которые поддерживают доминирующие политические и экономические силы общества. Именно поэтому RIEA существует независимо от них.

Безусловно, дешевое жилье необходимо для растущего городского населения. Но я уверен, что само понятие «жилое строительство» должно измениться, так как оно типологически базируется на жестких и устаревших социальных категориях. Сначала «жилое строительство» означало массовую застройку для фабричных рабочих в виде моногородов и рабочих кварталов. Позже проекты жилой застройки создавались и строились для низкооплачиваемых горожан и маргиналов, которые и сейчас все еще существуют, но слишком отличаются друг от друга, чтобы массово селиться в гетто.

Сегодня рост экономики, построенной на сфере услуг, в том числе – компьютерных и в нише Интернет, рождает нужду в принципиально иной типологии жилых районов и их группировке. Их еще предстоит изучить и исследовать. Это – приоритет для экспериментальных архитекторов.

Другой приоритет и, возможно, более сложная задача – улучшение жизни в существующих трущобах. В идеале их нужно ликвидировать и проследить, чтобы новые лачуги не строились. Но для этого нужно уничтожить бедность. А это – цель, не просто выходящая за пределы архитектурного поля. Чтобы победить бедность, нужны объединенные усилия общества в целом, а оно пока даже не приступило к работе. Пока и если это так, архитекторы могут и должны искать стратегии и технологии, которые жители низкокачественных домов могут использовать для самопомощи, если понадобится – растянутой во времени и постепенной. Лучше хоть что-то, чем ничего – и примерно так и получается сегодня, когда архитекторы не хотят внедряться в проблему.

Наконец, на сегодняшний день я бы сказал, что архитекторы, которые хотят исследовать самые острые и актуальные мотивы, должны взглянуть в лицо взаимоотношениям эстетики – тому, как вещи выглядят и этики – тому, что они значат во всей полноте гуманистического осмысления. 

Потребительство и массовый рынок загнали архитекторов в гетто. Причем самых визуально одаренных, вроде промышленных дизайнеров и стилистов, доводящих заурядные изделия до блеска, чтобы они лучше продавались или просто для престижа – в первую очередь. Выпутаться из этой ловушки – экстремально важно для архитектуры. И сложно, потому что архитекторам придется формировать социальную миссию, не жертвуя эстетическими идеалами.

Речь идет не об отдельно взятой «устойчивой эстетике», практике или поэзии. Все нужно объединить в тотальной гармонии, где каждый компонент поддерживает другой.

онлайн журнал Кластер (итальянский+английский)