Противоречивые, но по своему небезынтересные тексты Александра Раппапорта. "Снова о форме": Отрывки из опубликованного невольно навевают размышления и в плоскости дизайн-теории, дизайн-практики и дизайн-педагогики. Как бы то ни было, но благодаря поднятым Александром Раппопортом вопросам, нечто подобное начинает рождаться и в головах представителей средового дизайна. Вопросы во многом провокационны, требуют самостоятельного обдумывания. В этом их своевременность и ценность. Итак, читаем, думаем, отвечаем, задаем вопросы, и прежде всего самим себе.
Выбранные мною цитаты.
"...после того как довольно объемный отчет по теме был сдан, руководство решило сменить тему, звучащую и старомодно и амбициозно не по средствам. Видимо даже люди, не занимающиеся теорией архитектуры, почувствовали, что сегодня неуместно не только повторение формул и клише советской теории архитектуры 20-30 летней давности, но и то, что наивно-амбициозная претензия раскрыть принципы и методы формообразования радикально не соответствует и полностью исчезнувшей теории архитектуры в нашей стране и достаточно плачевной и критической фазе теории архитектуры в мировом постмодернистском масштабе"."Сила этого впечатления, если говорить простым языком, состоит в том, что новейшая архитектура, утратив унылые следы былой советской бедности и отсталости, ничуть не выиграла в осмысленности. Скорее, даже проиграла.
В новых сооружениях можно было увидеть вполне современные архитектурные формы, но эти формы свидетельствовали не о возвращении архитектуры к жизни, а о какой то смертельной безжизненности явленной при всем блеске дорогих и достаточно изысканных архитектурных композиций и материалов. Первое подозрение о том, что молодые московские архитекторы просто не «дотягивают» до высокого профессионализма Либескинда, Гери или Хадид со временем исчезло. Стало ясно, что при всей возможной провинциальности московской архитектуры, по части безжизненности она как раз на уровне самых передовых стран"."Вторым парадоксом – про крайней мере для меня – стало то, что если даже отказаться от утопических амбиций по части стиля, согласившись и со смертью функционализма и с неизбежной вялостью постмодернизма, казавшаяся спасительной альтернатива стилю – среда – обнаружила ту же самую анемичность.
Еще более унылое и разочаровывающее впечатление на меня производят опусы в ордере или в каких то экстравагантных монстрах «артбля». Все это дышит каким-то приукрашенным унынием.
Наконец, третий момент – который уже резко требует теоретического вмешательства состоит в том, что я очень ясно почувствовал, что в данном случае ни разговоры о бесталанности, ни сетования на необразованность или некультурность архитекторов абсолютно нерелевантны. Многие современные архитекторы – как в Нью-Йорке, Лондоне, так и в Москве и Пекине талантливы, достаточно образованны и культурны. Очевидный (возможно только для меня!) неуспех, как мне показалось, обусловлен более глубокой причиной. А именно в фиаско не только модернизма и функционализма ( кстати сказать на фоне современных сооружений как бы оживающих) но всей архитектурной истории последнего столетия. Вся она начиная с героических опусов футуристов и до последних изысков деконструктивизма – есть одно большое поражение, сопряженное с непосильностью самой задачи – задачи создать действительно современную гуманную архитектуру.Если отбросить требование гуманизма, то все прекрасно. Точнее, безразлично. Пусть делают что хотят. Пусть возводят «планиты для землянитов» Малевича, «города солнца» Леонидова и т.п.. Все это уже не существенно.
Современная архитектура почти во всех своих проявлениях в целом провалилась и этот провал сегодня становится совершенно банальным фактом.
Если раньше о подобном фиаско я думал, только глядя на опусы архитектурной «бионики», то теперь в этот строй попали все направления архитектурной фантазии"."Так, например, с огромным пафосом провозглашался отказ от старых стилей и форм и выдвигалось ТРЕБОВАНИЕ – создания новых ( невиданных, современных, будущих). Но как это делается никто не объяснял.
Вместо этого предлагались готовые рецепты. Среди них особенно знамениты два.
Первый состоял в копировании (что было известно уже тысячи лет) – но не классических или готических, а технических форм – машин, силосных башен, строительных кранов и пр.Второй ход провозглашал право на подстановку геометрии вместо архитектуры. И в архитектуру полились пирамиды, шары, конусы, и параллелепипеды.
Реже фигурировали изображения животных. Людей или деревьев и фруктов – они оставались на грани серьезного проектирования, в виде кунштюков бионики или монстров.Бывал что здания изображали даже людей".
"Особый вид имитации, приближающийся к формотворчеству исповедовался самим функционализмом. В нем предлагалось не просто выводить форму из функции, но понимать под «следованием» или «выводом» имитацию функциональных схем, разработанных при аналитическом описании будущего объекта.
Самым простым вариантом такой схематизации были схемы коммуникационных потоков, если речь шла об объекте с развитыми потоками – например, вокзалами, складскими помещениями, большими магазинами, промышленными комплексами.
Сначала составлялся чертеж или схема этих потоков. В которых потоки соединяли объекты или места в объекте, а затем эти векторы или линии потоков изображались в условной манере, соответствующей мощности потока – то есть небольшие потоки изображались тонкими, а мощные потоки – толстыми линиями. Имея такой функциональный план, можно было попытаться перевести его в архитектурный план, сохраняя параметры коммуникационных путей – для закрытого объемам коридоров, для открытого – улиц и площадей.Распространение поточных схем в проектировании планировок однако имело массу ограничений. Коммуникации нельзя делать меньше какого то минимального размера, определяемого антропоморфно или коммуникационной техникой, а с другой стороны все эти планировочные схемы должны были быть соизмеримы с регулятивной сеткой, стандартизирующей применение конструкций, и первоначальная функциональная схема в известно степени терялась. Причем настолько, что вопрос о ее реальной «функции» в процессе проектирования планировки могла показаться сомнительным усовершенствованием проектной работы".
"Как бы мы ни понимали вопрос о функции, нельзя не заметить, что в функционализме есть своего рода зияние смысла. Иными словами, в функционалистском подходе дело представляется как бы объективным. В то время как речь идет об оценке, а оценка исключает такой объективизм и возвращается к субъекту – кому это выгодно, кто решает что хорошо и что плохо.В функциональном дискурсе эта позиция субъективности затенена. И хотя открыто он не отрицается, все же он расплывчат.Смысл – как категория – напротив, жестко возвращает нас к чему-то, что предполагает субъекта".
"...В этом отношении полезно обратить внимание на то, что в случае существования стиля – вопрос решается по герметическому смыслу. Здесь истина объективна. Что же касается категории среды - то в ней это не так, и никакой закрытости среды нет и быть не может. Она принципиально открыта и, следовательно, выбор средовой ориентации объясняется именно сознанием процесса изменения и развития, в котором находится целое.
Не исключено интереса и то, что закрытость и конечность определенно связана с проблемой происхождения.
Только нечто ставшее, закрытое, оконченное может стать предметом происхождения. Открытые системы, среды, все, что само по себе изменяется и эволюционирует, не может быть предметом происхождения. Здесь мы сталкиваемся с процессом становления, а не бытия, и это снимает с повестки дня всякую проблематизацию происхождения".
"В таком случае, возникает вопрос – в каких условиях мы можем говорить о происхождении смысла. Кажется достаточно правдоподобным, что провал функционализма и модернизма был предопределен тем, что, несмотря на все надежды и заверения о переходе от стиля к методу, в нем сохранялась установка на стиль и форму. Само значение категории формы, связанное с категорией смысла выдает это унаследованное стремление к закрытой системе. Система же оказалась открытой и форма, равно как и смысл, рухнули. Осталось что-то менее определенное и уж совсем не нормативное.
Но если мы примем гипотезу о смене формы смыслом, то мы будем вынуждены признать, что в современной ситуации до поры до времени смыслы будут определяться субъективно и что ни общего, ни нормативного смысла мы установить не сможем. И это было бы само по себе не так уж страшно, если бы мы хорошо представляли себе, какова социокультурная система и какие группы в ней диктуют те или иные смыслы. Но мы этого не знаем. И потому мы лишается и формально-стилистической и социально-динамической ориентации в выборе. Что, например, губительно для педагогической системы. Ибо учить чему-либо, (той же архитектуре), не имея ни абсолютных, ни локальных систем норм и оценок невозможно.
Есть и другая сложность. Вне педагогики. Специфически сословно-стратовая, или элитарно-групповая. Архитектор принадлежит к какой-то сословно элитарной сфере или группе. А его заказчик, его начальник, его муниципальный ментор могут при этом принадлежать к другой. И никакая наука их не объединит в ситуации развивающегося социума. Они обречены существовать в ситуации несовместимости или конфликта.
Но этого не хотят признавать, и со всех сторон только и слышно, что должны существовать какие-то «эксперты», профессионалы « («профи»), опирающиеся на какую-то объективность и нужно следовать их рекомендациям. Совершенно утопическая позиция, ведущая только к тому, что проблема затуманивается, а отношения обостряются и конфликт уходит из сферы ясной рефлексии в область инстинктов и подозрений, рессантимента и злобы"."А в профессиональной совести и художника и учителя сохраняется и не может быть устранена норма —отделять дурное от хорошего, различать добро и зло, защищать прекрасное и отвергать уродство.
И никакие рассуждения о релятивизме, методе и методологии нас не спасут от необходимости категорического императива. В том числе и меня".
|
